Skip to main content
Support
Blog post

Хотите поговорить о войне?

Anna Ryzhkova

Анна Рыжкова — о попытке разглядеть человека в ужасах войны

Christmas tree in front of ruined buildings in Ukraine
Украшенная елка в разрушенном войной украинском городе. A decorated Christmas tree in front of a war-torn Ukrainian city.

«Здравствуйте. Хотите поговорить о войне?» В этом вопросе ключевой смысл работы российского журналиста с весны 2022 года. Журналист стучится в двери и слушает, как их захлопывают перед его носом. Стучится, конечно, не буквально, потому что, скорее всего, он покинул страну. Стучится письмами или по телефону. 

Я начала свой «обход по квартирам» почти сразу после того, как уехала из России, и вот уже полтора года телефонные разговоры о войне с теми, кого она коснулась, — и есть мои будни. 

Юристка из Киева, которая бежала от обстрелов на собственном джипе, а через несколько месяцев бесплатно убирала конюшни в польской деревне и не знала, куда деваться. Ростовчанин, который предложил беженке из Мариуполя комнату с телевизором в обмен на семейную жизнь. Контрактник с Сахалина, который передумал воевать в первый же день «командировки» — и оказался в подвалах, в плену у собственной армии. Наемник ЧВК из Курска, который возвращался в Украину дважды, потому что «не мог остановиться» и не справлялся с бессонницей на гражданке. 

И еще около сотни личных историй. Каждый такой разговор позволяет понять что-то новое о природе военного насилия, но мне странно смотреть на войну как на объект исследования и от недели к неделе подбирать «респондентов». Чтобы с помощью людей, которые совсем не ждут сообщений от журналистов или даже боятся их, в очередной раз зафиксировать, подтвердить, подсчитать, доказать… Факты, которые станут важными свидетельствами, но неизвестно когда и кому помогут. 

Вот апрель 2022 года. Катерина Зарипова из Ясногорска Тульской области заходит в бахилах за сыновьями в детский сад и замечает буквы Z на окнах. Она срывает их и сразу же отправляется с полицией в суд. «Ваша мама бэтмен», — говорит она мальчишкам; это немедленно становится заголовком текста. Читатели за сутки собирают деньги на оплату адвоката и штрафа. «Все эти дни в моей голове звучит слово «круто», — пишет муж Катерины нашему главреду. 

Но наклейки с Z вскоре возвращаются на ворота и на детские шкафчики. Катерине кажется, что жители переходят на другую сторону улицы, когда видят ее. «Читаю новости, ни с кем не разговариваю, кроме мужа», — написала мне она недавно. 

Август 2022-го. Две бабушки, одна в Мариуполе, а другая в Виннице, ищут свою пропавшую без вести внучку, четырехлетнюю Настю. И ее родителей. В девятиэтажку попал снаряд, и вот уже полтора года молодой семьи нигде нет — ни среди погибших, ни среди тех, кто эвакуировался, ни среди тех, кто прятался в подвале. Как искать ребенка в двух воюющих странах и не терять надежды, бабушки с точностью до дат расскажут мне. Уже второй май подряд в Виннице и Мариуполе две пожилые женщины покупают внучке игрушки ко дню рождения и складывают их в шкаф. Война не оставила им ни одной зацепки — жива или нет. 

Май-2023. «Скажите, а вы из Раши? Воспоминания — это все, что у меня осталось о Мариуполе. Не хочу, чтобы рашисты исковеркали и это», — говорит украинка Мария, которая теперь живет в Венгрии. Она все-таки разрешает ей позвонить — и рассказывает, как здание почты напротив ее дома во время оккупации стало моргом, а потом продуктовым магазином с мясным отделом, с вывеской «Колбаскино». Для инстаграма этот монолог переупакуют в виральную картинку: «Эволюция одного здания в Мариуполе». А потом ее расшарят с плачущими эмодзи. Рядом с продуктовым «Колбаскино» вот-вот возведут другую многоэтажку. 

Октябрь-2023. «Ща, подожди, слезы вытру», — просит наемник ЧВК «Вагнер» Леонид и выключает свой микрофон в вотсапе. Во время бунта Пригожина он въехал в Ростов-на-Дону на танке и обнимался с местными. Теперь пьет коньяк на детской площадке, ходит по дому с неучтенным пистолетом, отказывается лечить ранение и ждет, когда участковый его наконец задержит. Эмоциональный монолог плачущего вагнеровца появляется в материале о судьбе бывших чевэкашников и, по плану редакции, «оживляет» сухую фактуру. Но что будет дальше? Наемник все равно вернется на войну в ближайшее время, он уже договорился на начало зимы. 

Мы пытаемся описать, как разыскивают пропавших без вести, кого заселяют в мариупольские новостройки, как родители борются с Z-символами в школах и детских садах, на что похоже посттравматическое стрессовое расстройство у вернувшихся с фронта. Кто-то из редакторов дежурно спросит, наговорили ли герои на новость. Но что нового скажешь о человеческой катастрофе, — я как будто повисла на единой горячей линии несчастья, куда звонят и те, на кого напали, и напавшие. 

При этом я пока не чувствую, что детальные рассказы о быте войны, где у человеческой жизни не остается ценности, помогают снизить общий уровень агрессии. Воевавшие возвращаются в свои регионы и буднично заходят в школы к первому уроку, на патриотический классный час. Подлеченные вагнеровцы гуляют по летней Анапе после помилования как ни в чем не бывало. Беженцы находят работы и съезжают из пунктов временного размещения. Подростки, которых Россия вывезла из Донецкой области и с большим международным скандалом устроила в семьи, уже празднуют совершеннолетие и идут дальше как-то сами. А война все не заканчивается. 

Приходится всмотреться в лицо того, кто еще вчера держал оружие, и узнать в нем своего старого знакомого, отзывчивого соседа по лестничной клетке. Встретить воевавших в тех условиях, где они выглядят как обычные люди, ведут себя как обычные люди — и, возможно, любят то же, что и вы. 

«Что это за очеловечивание?» — возмущается подписчица «Вёрстки». 

Она только что прочитала текст о российских женщинах, которые отправляются в прифронтовые зоны к своим воюющим мужьям и сыновьям, а еще берут с собой детей и внуков. Некоторые из них тратят месячную зарплату, чтобы добраться до оккупированных городов и пару дней пожить «как семья»: гулять в парке, готовить обеды, болтать ни о чем и звонить родственникам по видеосвязи. 

Я говорю с ними и не могу поверить в абсурд этих домашних посиделок почти под пулями. Но одергиваю себя и действую по канонам. Задаю матери контрактника, которая везла сыну в тыл «вкусняшки», вопрос об убийствах. Допускает ли она, что ее сын может лишить жизни другого. 

«Звонил из Валуек, кричал: «Мама, я убил человека!» А я ему ответила: «Сынок, это не человек, это враг». 

Кроме ужаса, в этот момент я ощущаю, как легализую собранный материал — как будто именно диалог об убийстве возвращает ему право попасться на глаза тем, кто не поддерживает войну. Аудитория антивоенного медиа теперь не обвинит меня в сочувствии к тем, кто на последние деньги варит борщи сыновьям-военным на съемных квартирах и верит в мифы о защитниках. Человеческий отдел (наш отдел в редакции так и называется) чуть было не очеловечил человека на войне — да вовремя остановился и не нарушил правил сообщества. 

Но и сами герои — те, кто пережил потерю дома из-за войны и смерть близких, — все внимательнее слушают тебя и ищут признаки чужого. Если находят, обрывают контакт.

«Я вот читаю ваши статьи и не пойму, за кого вы?» — пишет мне Маргарита, жительница приграничного села Журавлевка в Белгородской области. Из-за обстрелов она оставила свой дом с участком и год прожила в гостинице, как беженка. Заметив слово «оккупация» на сайте «Вёрстки», Маргарита блокирует меня спустя три месяца общения. 

«Я подумала и решила не давать комментарий рашистскому СМИ», — сообщает мне Елена из Мариуполя, чей дом сначала разбомбили, а потом снесли. 

«Из-за вашей статьи могут быть проблемы у нашего куратора в СК», — говорит девятиклассник Алексей, сирота из Макеевки. Вместе с другими украинскими детьми его привезли учиться в московский кадетский корпус СК: маршировать на плацу, петь гимн и делать первые шаги в профессии следователя. 

«Пишу на русском, чтобы вы все поняли до единого слова. Съе**вайтесь в свою Рассею», — предлагает мне Алена. Дом ее родственников затопило после прорыва плотины Каховской ГЭС — они не дождались эвакуации от «новых властей» и уплывали на матрасе. Алена убеждена: журналист, говорящий по-русски, попытается скрыть эти факты, поэтому капслоком желает мне и моим согражданам сдохнуть. 

Ничего, Алена, я все понимаю. Дописываю заметку о жертвах и беру отгул. 

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона

About the Author

Anna Ryzhkova

Anna Ryzhkova

Journalist, Verstka
Read More

Kennan Institute

The Kennan Institute is the premier US center for advanced research on Eurasia and the oldest and largest regional program at the Woodrow Wilson International Center for Scholars. The Kennan Institute is committed to improving American understanding of Russia, Ukraine, Central Asia, the South Caucasus, and the surrounding region though research and exchange.  Read more